Возвращение домой

Подошло время и нам покинуть Могилёв и вернуться домой, несмотря на то, что нам не было известно, что там произошло за последние четыре года. Возможно мы получили какую то весточку от папы или просто хотели его разыскать, но было решено, что мы едем. Тётя Батья работавшая бухгалтером на железнодорожной станции, организовала нам места на товарном поезде, на котором мы доехали до станцнн Ларга, где в 1940-1941 годах преподавала моя сестра, и это было недалеко от родных Липкан. Поезд был полон беженцев и солдат, на нём также везли боеприпасы. Частью поезда были платформы с танками, грузовиками и пушками, а остальные вагоны были закрытыми и в них везли боеприпасы и продукты. Как легальные пассажиры благодаря тёте Батье мы ехали в вагоне с персоналом, сопровождавшим поезд. Остальные беженцы сидели на крышах вагонов и паровоза. По дороге я вспоминал нашу поездку два с половиной года назад в обратном направлении. Тогда мы были заперты в тесноте и ехали навстречу неизвестности, а сейчас вместе с персоналом почти в царских условиях. Они беспрестанно угощали нас и так хорошо относились к нам, что нам даже было жаль покинуть поезд.

Мы распрощались с персоналом и сошли на остановке, чтобы пересесть на поезд или другой транспорт, который бы довёз нас до Липкан. Расстояние было небольшим и в случае надобности, мы бы даже пошли пешком в городок, по которому мы так скучали или, по крайней мере, нам любопытно было снова увидеть. В конце концов, мы нашли попутный поезд, на котором мы поехали, как и остальные беженцы, сидевшие на крышах, ступеньках и даже на бампере паровоза.

В Липканах после Транснистрии.

Мы не знали или стоит жалеть об этом, поскольку нам было неизвестно, как местные относились к тем, кто возвращался. Мы пешком пересекли весь городок, чтобы дойти до дома, где я родился и прожил до 10-летнего возраста. И вот мы пришли. От нашего дома не осталось даже памяти. Я не знаю, чувствовали ли мы удивление или печаль. Мы отнеслись к этому, как к факту, а не как к потрясающей потере и это произошло не из-за притупления чувств. Я думаю, что мы были безразличны к исчезновению дома, так как мы его уже потеряли в июле 1940 года, когда убежали в Бояны, чтобы спастись от высылки в Сибирь. Дом дяди Моше, а также и мельница остались в целости и сохранности. Мы забыли, что мы снова находимся Советском Союзе и что в этой стране не забывают прошлого людей, особенно тех, которые "эксплуатировали" своих работников. Мы наивно считали, что сейчас, когда мы прошли испытания войны, нас будут считать полноправными гражданами. У нас не было никаких намерений вернуть себе мельницу или отыскать то огромное имущество, которое мы "потеряли" той самой ночью, когда убежали из Липкан. Другие, наверное думали иначе. Мы посетили нашу бывшую домработницу, которая вышла замуж за нашего бывшего плотника. Она очень приветливо встретила нас и рассказала о том, что произошло с тех пор, как мы покинули городок. Они не предложили нам остаться ночевать, но предупредили, чтобы мы не пытались остаться в Липканах и осторожно, стараясь не обидеть, намекнули, что могут найтись такие, которые припомнят нам наше "буржуйское" прошлое. Не имея другого выхода, мы попросились на ночлег в контору. Нам разрешили, посоветовав однако, утром незамедлительно уехать.

Возвращение в Бояны.

Я, используя навыки, приобретённые ещё в Могилёве в области транспорта, за небольшую плату организовал для нас проезд до городка Новоселицы на военном грузовике. Этот городок, неподалёку от Буян, был на границе между Бессарабией и Буковиной (до первой мировой войны он был границей между царской Россией и австро-венгерским королевством). Прибыв во второй половине дня, я нашёи ночлег для мамы и сестры, а сам направился пешком в Бояны.

Я не знал, каким было расстояние, может 10 или 20 километров, но для меня этот путь был бесконечным и занял очень много времени. Я очень хотел встретить папу, которого не видел уже несколько месяцев. Мой путь лежал  мимо сёл и несмотря на то, что рядом со мной проезжали повозки, я не смел просить подвоза. Я всё время надеялся встретить папу здоровым и уверенным в себе. Деревенские жители, проезжавшие мимо меня, были безразличны ко мне, и я тоже не вступал в разговоры с ними. Через несколько часов я добрался до окраины Буян, которые узнал без всякого труда. Моё волнение усиливалось с минуты на минуту. В моей памяти пронеснись воспоминания о жизни в селе и особенно о ночи погрома. Я пошёл прямо на мельницу, надеясь встретить там папу, но к сожалению, в тот день он уехал по делам в Черновицы. Тот самый мельник, который спас нас в ночь погрома, узнал меня и успокоил, тепло обняв. Он привёл меня на квартиру, которую папа снял у поляков и там, дожидаясь его, я заснул. Позже папа вернулся и набросился на меня с объятьями, поцелуями и рыданиями, которые выражали одновременно счастье и боль, радость и горе. Из него выплеснулись скопившиеся боль и горе, чувство вины и раскаяние за то, что не вынес тяжёлой ответственности в годы войны. Несмотря на всё это, мне показалось, что он воспрял духом. Я видел, как блестели его глаза, когда он рассказывал, как он почти без всяких средств наладил работу мельницы, которая так долго была заброшена. Ему очень помогли его исчерпывающие знания и чувство того, что в его помощи нуждались люди, так долго ждавшие этого. После того, как он рассказал мне, что произошло с момента расставания, он накормил меня до отвала. Я ел манную кашу, сваренную на настоящем молоке с сахаром и мёдом, но самым вкусным лакомством, которое я ел, была сметана. Папа работал бухгалтером на мельнице и на молочной ферме. Я не ел такой вкусной сметаны ещё с 1940 года. Она была приготовлена из сливок или как говорят французы "крем дэ ля крем". Успокоившись, папа начал готовить мне еду. Он выглядел счастливым и полным энергии и уверенности в себе. Я не видел его в таком приподнятом настроении с тех пор, как русские пришли в Бессарабию в 1940 году. Я переночевал в квартире, которую он снимал, а утром мы вместе поехали на повозке, чтобы забрать маму и сестру. Это была очень волнующая встреча, наверное из-за того, что женщины более сентиментальны. Мама с сестрой плакали и смеялись, не стесняясь своих чувств. Их лица выражали радость и надежду. По дороге в деревню мы проезжали по знакомым местам. Эти ландшафты всколыхнули в маме и сестре воспоминания о погроме, сопровождавшемся массовым уничтожением евреев, и это вызвало их боль и гнев и что, несмотря на это, они опять будут вынуждены жить среди этих людей.

Мы начали устраиваться на квартире. Часть своей мебели мы обнаружили в доме начальника мельницы, который служил на этой должности и во время оккупации. Мы не спрашивали, как попала к нему наша мебель, и лишь ограничились его сомнительными объяснениями, что он хранил её для нас. Мы хотели добиться справедливости, однако один, высокого звания офицер еврей, посоветовал пока это замять, так как для этого ещё не пришли время и обстоятельства. К нашему удовлетворению этот вопрос разрешился сам собой, директор был выслан оттуда.

Я снова встретил часть своих однокласников. Они повзрослели и обошли меня в росте, несмотря на то, что три года назад я был выше многих из них. Сейчас же я был ниже их, но благодаря обильному питанию, процесс роста возобновился.

Раз в две-три недели я наезжал в Черновицы, чтобы привезти продукты сестре, которая начала преподавать в университете и раз от раза, меня с трудом узнавали. Особенно увеличился размер моей обуви. Все эти годы я ходил босиком и я не представляю себе, как я это делал зимой. Только в последний год, когда наше финансовое положение улучшилось, мне купили валенки. В гетто, во дворе нашего дома жил сапожник, который сшил мне пару сандалей. Они были очень удобными и даже красивыми. Подошва была из старой шины, а белые ремешки были очень мягкими. В один из летних дней, когда нечего было делать, а главное было очень голодно, я как обычно нежился в траве недалеко от дома. Дул приятный летний ветерок и я, положив сандалии под голову, с удовольствием заснул. Когда я проснулся, сандалий уже не было. Это была огромная и досадная потеря ещё и потому, что мне было стыдно, что это произошло именно со мной. Я снова остался без обуви и вернулся к тряпью, блуждая по гетто и пытаясь найти вора. Через несколько недель я увидел здоровенного парня, на котором были мои сандалии. Когда я набросился на него с требованием вернуть их мне, он, даже не отрицая, с силой оттолкнул меня и ушёл. Я не успокоился пока не пришёл с жалобой в суд.

В связи с этим я хочу заметить, что в стенах гетто было автономное государство, в котором были своя полиция, санитарная служба, культурные мероприятия, похоронное бюро, суд и.т. д., которые в тяжёлых условиях и без всяких средств пытались помочь людям вести нормальную жизнь. В этом суде я не смог доказать, что сандалии принадлежали именно мне, так как был приведён довод, что в гетто было ещё много такой же обуви, а у меня не было никаких особых примет.

Второй моей мечтой после еды были сапоги. Тот же сапожник из гетто вернулся в Черновицы, снял с меня мерки и я заплатил ему сметаной, которую привозил во время моих наездов туда. Когда сапоги были готовы, они оказались маленькими на меня, и я был очень расстроен этим. Чтобы это загладить, мне купили сапоги на чёрном рынке у солдата. Эти сапоги я проносил около двух лет, пока мы не переехали в Бухарест. У меня также не было одежды, и поэтому мне купили галифэ у русского солдата. Не было тогда и магазинов одежды, поэтому мне купили военную форму немецкого офицера, из которой деревенский портной сшил мне костюм.

Несмотря на то, что я не учился три года, меня приняли в школу исходя из моего возраста, а не по знаниям. Учительница, которая меня учила в 4-ом классе, была классным  руководителем 7-го класса и она прилагала все усилия, чтобы помочь мне наверстать упущенное. Она помогла мне подтянуться, а самое главное вселила в меня уверенность в себя, которая была так важна для меня, чтобы догнать своих одноклассников. Я снова стал нормальным ребёнком, основным занятием которого была учёба. Во всех старших классах были уроки военного дела и гражданской обороны, которые проводили военруки. Военруком в нашей школе был еврей, который был ранен в одном из боёв. Я был единственным учеником еврейской национальности во всей школе. После погрома в деревне не осталось ни одного еврея и несмотря на то, что я пропустил три года, у меня был большой жизненный опыт. Военрук быстро понял это и назначил меня своим помощником, и я был примером во всех новых упражнениях. Мне это очень нравилось, и уже тогда я думал, что свяжу свою жизнь с армией в Израиле.

В школе организовался ансамбль песни и танца, и меня тоже выбрали для участия в нём.

Художественным руководителем, хореографом и учителем пения была моя классная руководительница и в этом случае она тоже старалась для меня. Мы танцевали народные танцы, с которыми деревенские дети были знакомы с рождения, а мне пришлось быстро разучить их, чтобы подготовиться к конкурсу песни и танца Украины. Было обещано, что лучший ансамбль поедет на полуфинал в Киев, а оттуда на финал в Москву с представителями других республик. К своему удивлению, я обнаружил у себя способности к танцам и так быстро влился в ансамбль, как будто был уроженцем села. Ребята подарили мне национальный наряд. Это были хлопчатобумажные штаны собственного производства. Они были очень узкие с широким поясом, который туго завязывался на талии и со временем оставлял след на теле. Рубашка из той же ткани доходила почти до колена. Сверху повязывался вышитый пояс с бахромой, так называемый (BRAU) и ещё была жилетка из необработанной и некрашенной, красиво вышитой овечьей кожи. Каждый район отличался своим характерным узором. На голове была высокая конусообразная, меховая шапка, которая по-румынски называлась Caciula.

Когда закончились репитиции, мы поехали в Черновицы и поселились в шикарной гостиннице "Чёрный ворон" (Дер шварцер адлер ). Из-за нехватки топлива в комнатах было так холодно, что весь ансамбль (20 человек) собрался в тесноте в одной комнате. Мы очень волновались перед выступлением и с нетерпением ожидали своего выхода. Наша классная руководительница была немолодой и очень худой и потому выглядела как дистрофик. Это напряжение было выше её сил, но она сделала всё, чтобы подготовить нас и вселить в нас уверенность и мотивацию, чтобы мы с честью представили нашу школу. В самый ответственный момент, перед выходом на сцену она потеряла голос.

Несмотря на бурные аплодисменты, которые мы получили, мы не вышли на первые места. Совместные  репетиции и выступления очень сблизили всех членов ансамбля и сделали нас неразлучными. Разница между украинцами, молдованами, поляками и мною евреем как будто исчезла. Мы вместе учились, танцевали и пели в рамках школы и клуба. Я чувствовал себя великолепно. Я понял, как много потерял в годы скитаний и жизни в гетто.

  "Survive and Tell"     Yizkor Book Project     JewishGen Home Page

Copyright © 1999-2024 by JewishGen, Inc.
Updated 21 Jan 2005 by LA